22 апреля 2021года Лоллий Александрович Баландин – человек в Новосибирске известный. Театровед и литературный критик, историк театра и режиссер, педагог и один из создателей в Новосибирске радиотеатра. Член двух творческих Союзов – писателей и журналистики, кандидат искусствоведения. За всем этим впечатляющим многообразием стоит судьба, типичная для тех, кто родился в двадцатых, воевал в сороковых и перекочевал из века двадцатого в новое тысячелетие.
Год назад Лоллий Александрович ушел от нас. Остались не только изданные им книги, но и неопубликованные рукописи, заметки, наброски. Мы предлагаем читателям автобиографический рассказ Баландина о том, какое решающее влияние на становление человеческой личности имеют семья, семейное воспитание, как оно формирует характер и призвание, во многом определяет всю дальнейшую судьбу человека.
ВСЕ НАЧИНАЕТСЯ С СЕМЬИ
Чем больше я раздумываю над тем, что же лежит в основе формирования профессиональных склонностей, именуемых также призванием (туманное слово: призвание – призыв – призван…кем? Куда?), тем все далее удаляюсь я мыслью к истокам. Что же в основе? Семья? Школа? Или, быть может, время – синоним торжественного слова эпоха?
Сложная, диалектически противоречивая взаимлсвязь.
Мое детство пришлось на трудные, аскетические, но и романтические годы, когда все начиналось – индустриализация и коллективизация страны, формирование новых человеческих отношений. Жили голодновато, без излишеств, обходились самым необходимым. Но жили радостно и азартно. Таким было время.
Семья. Дедов не знал (умерли задолго до моего рождения), бабушек помню туманно, отца и мать боготворил. От родителей начало моего нравственного воспитания, литературного, театрального и музыкального образования.
УРОКИ ГАРМОНИИ
Вначале был мир музыки. Механической записи еще никто в Сибири не знал, первые патефоны вспоминаю лишь в конце 30-х годов, радионаушник был слишком небольшим подспорьем в понимании музыки. Но в трехлетнем возрасте я впервые побывал в опере. На коленях матери, на «Золотом петушке». До сих пор ощутим во мне сладостный ужас от первого аккорда оркестра. Потом – домашние спевки. Отец – врач, научный работник, но в прошлом – оперный певец. С музыкой не порывал всю жизнь. Домашние репетиции мужского дубль-квартета потрясали: в маленькой комнате нашей томской квартиры гудят и звенят, рвутся наружу, смеются и печалятся могучие басы и задушевные тенора. Трагическую «Не плачьте над трупами павших борцов, погибших с оружьем в руках» сменяет бурная или, как говорил отец, «подмывная» мелодия «Нелюдимо наше море». Потом звучат лирические «Соловей и роза», «Ах ты, степь широкая», плясовая «Пойду ль я, выйду л я». Спевки затягивались далеко за полночь, и мы с сестрой часто засыпали под рокот басов. «И если усталые очи сомкнулись под грезой ночной…».
Проходили годы, и любовь к музыке крепла. Вспоминаю себя за пианино, разбираем с отцом оперный клавир. Отец поет все партии подряд, изредка давая мне подзатыльники, когда я уж слишком сильно навру. Так обычно готовилось мое посещение очередной оперы. Отец любил петь романсы Глинки, Чайковского, Аренского, Рахманинова, отдавая предпочтение классике и особенно любимым Даргомыжскому и Мусоргскому. На любительских концертах я изредка аккомпанировал, но ни певца, ни пианиста из меня не вышло. Результатом моего музыкального воспитания я считаю возникшее стремление познавать мир в его гармоническом единстве, в сочетании мелодии, ритма и композиционной завершенности. Стремление к музыкальности фразы преследует меня всю жизнь, поэтому я не очень удивился, когда Николай Сличенко, прочитав мою рецензию на спектакли театра «Ромэн» , отметил в первую очередь язык статьи: «Вашу рецензию можно спеть». Привожу этот отзыв не в качестве комплимента самому себе: певучесть фразы можно рассматривать и как достоинство, и как недостаток (излишнее внимание к форме).
Но, вне сомнения, здесь заключено некое своеобразие, имеющее свои истоки.
ТЕАТР КАК ЛЮБОВЬ И СУДЬБА
Театр – второе по силе впечатление детства. Все началось с рассказов матери о ее барнаульских увлечениях драмой. Гимназистки обожествляли Орленева, Колобова, Дальского, братьев Адельгейм. В Новосибирске отец и мать руководили любительским драмколлективом «Медсантруд». В одном из спектаклей («Не мытьем, так катаньем») играли и мы с сестрой. Мне три, сестре – четыре года. «Роли» состояли из того, что мы должны были «понарошку» спать , а потом с плачем броситься к вернувшейся с собрания матери-активиски. Ее муж – недотепа, впервые оставшись с детьми, не сумел их обиходить. Все шло прекрасно, но я умудрился уснуть по-настоящему, и мизансцену смог выполнить лишь наполовину. Меня не стали будить и принесли домой «доигрывать роль».
Домашние спектакли, посещение Омского Синтетического театра под руководством В.Ф. Торского, школьные спектакли, участие в работе театра чтеца при омском Доме пионеров под руководством А.Л. Павловой, участие в армейской самодеятельности, - все это предтеча к выбору главного дела в жизни. Театральная студия Л.С. Самборской при Омском облдрамтеатре, работа в «Красном факеле» под руководством В.П. Редлих, учеба на Высших режиссерских курсах под руководством Н.П. Охлопкова, аспирантура ГИТИСа им. А.В. Луначарского под руководством П.А. Маркова заложили фундамент профессионализма. Главным же приобретением этого периода моей работы я бы назвал чувство аудитории, в равной мере необходимое и актеру, и режиссеру, и критику.
КНИГА НА ОТЦОВСКОМ СТОЛЕ
Путь к литературе лежал не через «Радионяню», не через телепередачи типа «Спокойной ночи, малыши!». Наше поколение не знало технических посредников между сказителями и слушателями. Была мать с ее веселыми и страшными сибирскими байками. Через эти житейские и странные были и небылицы донеслись до меня рассказы бабушки Веры Федоровны Поповой, батрачки из села Сузун. Не меньшее впечатление производили и купеческие истории Барнаула, где прошли детские и юношеские годы матери Таисии Васильевны Аношкиной. Ее отец Василий Гордеевич, выходец из крестьянской семьи, что называется, выбился в люди, купечествовал и даже под конец жизни завел шорно-седельную фабрику. Впрочем, его «дело» погибло вместе с его смертью. Мой отец, Александр Иванович Баландин (он же Маланьин, как сказано в его метрике), происходил из бурлацкого рода, вырос на Волге и всегда удивлял нас своими неповторимыми ухватками (плавал «саженками», по пояс высовываясь из воды, подыматься на лодке вверх по течению признавал только на бечеве, арбуз, этот самый дешевый на его родине продукт, резал огромными ломтями повдоль и т.д.). Его рассказы о босоногом, бесштанном детстве звучали лихостью, озорством и отвагой.
Заманчивое общение с рассказчиком, чтецом затянуло начало моего самостоятельного чтения книг. Но лет с девяти прихлынуло – читал запоем, без разбору. Хватал и проглатывал все, что видел на книжных полках отца. А было там великое множество всевозможной литературы: Киплинг и Твен, Чехов и Толстой, Шиллер и Гете, Ибсен и Гамсун, Скотт и Дюма…. Книги по литературоведению, медицине, психологии… Наверное, я утонул бы в обилии впечатлений, если бы не отец. Вскоре я стал замечать, что на его письменном столе на видном месте появлялась, будто бы невзначай оставленная книга. Ну разве пройдешь мимо книги с заманчивым названием «Путешествие Гулливера в страну лилипутов»? а потом стали попадаться на глаза солидные труды Сеченова, Павлова. Помню, «Происхождение семьи, частной собственности и государства» я прочел чуть ли не в один присест, как увлекательный роман, и только потом узнал, что штудировал труд классика марксизма.
Однажды, просматривая томики Ибсена, я натолкнулся на старинную пьесу «Пер Гюнт». Подивился необычности формы – ремарок в пьесе больше, чем диалогов. Чудачество? Но дальнейшее чтение поразило жесткой мыслью – человек, не познавший себя самого, оказался достойным лишь на переплавку на пуговицы. Туманность многих образов требовала разъяснения, логических размышлений. На чтение материалов вокруг драмы, на изучение всех теорий и предположений по поводу истинных намерений автора я потратил столько усилий, что могу назвать этот период моей юношеской неуёмной деятельности началом своего литературоведческого пути. В ту пору мне было 13 лет.
Отец требовал от меня самостоятельной оценки прочитанной книги. Причем эта оценка, формирующая главную мысль произведения, должна быть написана на специальной карточке. Никаких туманных рассуждений, бездоказательных восторгов или осуждений отец не признавал – оценка должна быть выражена с позиций трезвой мысли. Не знаю, сознательно или бессознательно, но отец в своем требовании повторял мысль В.Г. Белинского, который писал: «…Нам мало наслаждаться – мы хотим знать; без знания для нас нет наслаждения. Тот обманулся бы, кто сказал бы, что такое-то произведение наполнило его восторгом, если он не отдал себе отчета в этом наслаждении, не исследовал его причины». Выработка самостоятельного действенного отношения к книге – главное достижение этого периода моей жизни.
ПОСЛАНЕЦ ХIХ ВЕКА
Литературное воспитание продолжила школа. Мне повезло – с 5-го по 10-й класс русский язык и литературу у нас преподавала Надежда Васильевна Тупицына, учительница выдающегося дарования и эрудиции. Образование она получила в Сорбоннском университете, по-французски говорила, как на родном языке и, казалось, была посланцем ХIХ века в наши дни. Ее лицо с мягкими очертаниями, седыми буклями и красивыми карими глазами я назвал бы старинным словом «породистое». Пренебрегая всеми извивами современной моды, она всегда была одета в полудлинное платье и носила редкие по тем временам украшения – броши, бусы. Не помню случая, чтобы она повысила голос. Когда же класс, возбужденный чем-то, расшумится, она прикладывала пухлую ладошку ребром ко рту и негромко увещевала: «Ти-ше, ти-ше!» И странное дело, даже самые отчаянные крикуны утихомиривались.
Надежда Васильевна имела свои симпатии и антипатии среди писателей мира, была с ними или дружна, или в строгих, холодноватых отношениях – в пределах школьной программы. Надо отдать ей должное, «друзей» она выбирала себе надежных: безвестного автора «Слово о полку Игореве», Грибоедова, Пушкина. Особенно Пушкина. Ему она отдавала весь жар души, урывала часы, отведенные программой для изучения других, менее значительных, по мнению нашей преподавательницы, авторов. Была у Надежды Васильевны и тайная слабость - Велемир Хлебников, а также поэты-символисты, с которыми была связана ее молодость, преподносила нам с оттенком пиетета, а не только со знаком минус, как было принято в те годы. С Маяковским у нашей наставницы были отношения сложные. Только что включенный в школьную программу, он вызывал у Надежды Васильевны чувство уважения громадой образов, напором страсти, но, как мне представляется теперь, подавлял ее- осторожно прикасалась она к строчкам поэта, стараясь вместе с нами понять Маяковского «агитатора, горлана, главаря» и Маяковского лирика.
Пристрастное, личностное отношение к писателям невольно передавалось и нам, хотя каждому давалось право для собственных оценок и выводов. Недаром так часто читали мы в классе пьесы по ролям (на мою долю выпадал боготворимый Чацкий), звучали стихи, отрывки прозы.. как пригодилось нам все это через короткий промежуток времени, когда в землянках и окопах было не до книг. Я мог часами читать стихи и прозу затосковавшим ребятам добрым словом вспоминая наши школьные уроки.
САМОЕ ГЛАВНОЕ ЧУВСТВО
Чувство Родины… Когда оно приходит к человеку? Когда ранним рассветным утром выходишь на берег прозрачной Томи? Когда бредешь с корзинкой в бору, собирая грибы? Когда после неловкого барахтанья в воде вдруг почувствуешь, что умеешь плавать? Или в те дни, когда с оружием в руках защищаешь свой дом, мать, отца, родной край? Трудно сказать. Возмужание, чувство ответственности за свою страну приходили к нам и как-то внезапно. Вчерашние мальчики надевали солдатские шинели и шли в бой вместе со всеми. Наравне.
…Вспоминаю, как отец в соответствии с кодексом волжан учил нас с сестрой плавать. Наша лодка оказалась на самой середине Оби, когда отец, бросив весла, шагнул к нам через скамейку и преспокойно одного за другим повышвыривал за борт. Мать ахнула, но возразить не посмела. Полюбовавшись на наши барахтанья, отец бросился в воду и выудил нас из стремнины. Подобным же образом учил меня отец верховой езде, велосипедному спорту, боксу. И жизнь в скором будущем показала, что учиться плавать нужно и в самом деле в глубоких местах. Мне было 18 лет, когда началась Финская война, и меня досрочно, с первого курса института призвали в Красную армию. двадцатилетним сержантом встретил я начало Великой Отечественной войны, а двадцатичетырехлетним младшим лейтенантом – войну с Японией. Родная земля, Отчизна, которую нужно отстоять, спасти, пренебрегая во имя высшей цели всем личным, - таким было воспитание души у людей моего поколения. Это чувство – в основе, оно главное. И сегодня в своей работе критика, литературоведа и театроведа, при любом историческом исследовании мои оценки опираются прежде всего на это чувство Родины, полезности людям моей страны.
Марина Рубина
"Советская Сибирь" от 14 января 2005 г.