22 апреля 2021года ИМЯ ДЕДА
Осенние воспоминания
Смотрю на эту золотую осень с её необычно теплыми деньками, и невольно вспоминаю, как мы всей семьёй ездили с дедом Лоллием по грибы. И с каким восторгом мы ждали этот момент, как нравилось мне бродить по лесу и дышать свежим осенним воздухом, как приятно было, найдя гриб, нести его к машине, где, ворошив палочкой пахнущую прелостью листву, сидел дед, а я хвастался тем, что нашел.
По дороге в лес, когда мы проезжали поля со скошенной травой, со спелыми подсолнухами, которые ещё не убрали, дед любил общаться на темы творчества. Молча он ехать не мог, ему всегда хотелось завести разговор, и чтобы было весело и интересно. Он часто говорил о казусах, которые на его памяти происходили на сцене. И только тогда прерывался, когда бабушка просила:» Останови, тут хорошее место», а он делал снисходительное лицо и говорил, что знает такое место, где точно будут белые грибы. А когда мы приходили с этого обещанного Клондайка, он спрашивал: «Ну что, большой урожай?», мы честно ему показывали три сыроежки и пять волнушек.
В продолжение нашего путешествия он рассказывал анекдоты: «А вот вам свежий анекдот, который вы точно не знаете» и очень хорошо удивлялся, когда мы ему хором говорили продолжение 2свежего» анекдота. Но это его никогда не злило, наоборот, делало поездку праздничной и весёлой. Любил он также загадывать шарады. А ещё он говорил слово, а потом требовал от меня рифмы. Я обычно ничего не придумывал, но он все равно продолжал задавать слова, игра перерастала в сочинение стихов, волей-неволей, но хотелось что-то да сочинить. Это подначивание не прошло даром. Он провоцировал в нас интерес к сочинительству, и сначала Маша писала стихи?а потом и я начал пробовать рифмовать.
Дед видел мельком, что я смотрю любимый сериал «Чип и Дейл спешат на помощь», и у нас начинались беспрерывные рассказы про Толстопуза (а это был главный злодей в сериале - огромный кот, а главные герои, к слову, были два бурундука). Бывало, что мы говорили и сочиняли на ходу по два, по три часа подряд… Дед давал неожиданные изгибы «сюжета», разрабатывая мою фантазию. Его фантазия была неисчерпаема. От постоянного тренинга я научился быстро сочинять на ходу, он меня поправлял, если я что-нибудь не так произношу. И, конечно же, всегда дополнял мои фантазии замечаниями, которые никогда не были ни обидными, ни навязчивыми. Какие только мы там сюжеты не придумывали, что только не сочиняли! Меня тянуло постоянно к войне, к боевым действиям, которые, по моему мнению, должны оканчиваться кучей погибших и раненых. Он же всегда хотел мира и того, чтобы было смешно, а трупов и крови поменьше. Но когда я сильно настаивал, он отступал, и все равно, при первом же случае, все заканчивал миром и дружбой. допустим, в героя стреляли из автомата и пулемета, а дед тут же лаконично добавлял, что он был в бронежилете и с ним ничего не произошло. Я распалялся и утверждал, что в него кинули гранату, но и тут он выворачивался: герой был очень подготовленным солдатом, он изловчился и кинул гранату в сторону… Наконец, я придумывал что-нибудь уж совсем страшное, тогда он сдавался и переводил сюжет в другое русло. Он всегда начинал с вступления про красивый пейзаж, про яркое солнце и теплые дни, а дальше я вставлял что-нибудь ужасное, и начиналось длительное повествование, яркое и увлекательное. Дед как будто знал, что это не пройдет даром, он видел, что меня интересует сочинительство и разжигал из искры, пусть небольшое, но пламя…
Для меня мой дед был, прежде всего, театральным критиком, и тот факт, что он был когда-то актером, для меня был туманен. Ни разу не довелось мне посмотреть его на сцене, а потому привлекали фотографии, висевшие в кабинете на стене. Я видел красиво одетых людей, застывших навечно в академически выстроенной мизансцене, среди них легко можно было найти деда. Он был Карандышевым в «Бесприданнице» в постановке Веры Редлих, но все равно стать и чувство собственного достоинства присутствовали, и в жизни сразу можно было понять, кто идет, не спутать ни с кем. Свои недостатки он мог превращать в достоинства. По необходимости он ходил с тростью, но я долго не мог поверить, что она ему действительно нужна – трость была как интересное дополнение к общему виду. Большой, с крупными чертами лица, со сдержанной улыбкой. К нему часто подходили разные люди, и я видел, с каким уважением с ним говорили. К его мнению прислушивались, редко кто с ним спорил, и хоть не всегда был согласен, а приходилось признавать правильность того, что говорил дед. Говорил он всегда размеренно, важно, также как и ходил. Он приводил такие примеры и наблюдения, что оппоненту было нечего сказать…Он никогда не говорил пустозвонно, всегда все было четко выверено и продумано. Когда начинался спектакль, он ставил перед собой трость и, прямо сидя, наблюдал за происходящим на сцене. Иногда с большим интересом, тогда его глаза блестели. Иногда делал вопросительное выражение лица, а после окончания действия шел с улыбкой добродушной, но разочарованной. Если его спрашивали люди заинтересованные, он говорил: «Хорошо, очень хорошо, но по прошествии времени на мои упорные расспросы отвечал: «Весьма средненько». В голове его всегда жил прошедший спектакль, он каждую секунду думал о нем, размышлял, сопоставлял за и против. Не говорил своего негативного мнения, потому что не хотел обижать, верил, что нельзя говорить человеку правду сразу, она не будет иметь нужного эффекта. Он предпочитал написать все в рецензии, но потом. В этом была его мудрость и, наверное, правота. У него были любимые спектакли, на которые он ходил ради удовольствия. «Севастопольский вальс», например. Удивительно, с виду простая оперетта, тем не менее ее он очень любил, наверное, из-за романтики и чистоты. Не любящий и не умеющий петь, он часто напевал мотивы из этой оперетты.
Прекрасно помню, с каким восторгом он рассказывал о выдающемся театральном актере Рубене Симонове. С ним его свела судьба в послевоенные годы. Он поведал мне увлекательную историю о том, как довелось ему режиссировать новогоднюю передачу на Всесоюзном радио, где принимал участие знаменитый симоновский персонаж из водевиля «Лев Гурыч Синичкин». Приход Симонова на радио стал для деда целым событием: в строгом черном костюме, в белоснежной сорочке с бабочкой, на высоченных каблуках, закинув назад голову и приподняв плечи, навстречу ему шел на почти негнущихся ногах кумир его юности – Сирано, великолепный Сирано и Доменик из «Филумены Мартурано». Сделав пять вариантов записи, он все их прослушивал и только после этого дал согласие, выбрав лучший. «Требовательность неслыханная», - восхищался дед.
Достаточно заглянуть в его архив, чтобы понять: это был настоящий романтик и фанат театра, который не мог оставаться в стороне даже от незначительных событий в мире искусства. Его заметки о разных провинциальных театрах были наполнены болью и участием. Многочисленны его статьи по развитии. Самобытного театра, о театральном искусстве в Ханты-Мансийском округе. Театр для него не только Москва или Петербург, но и другие города, имеющие право на свой непохожий театральный мир. Не отдавать кадры, а воспитыватьих у себя – эту мысль он проводил как лейтмотив во многих трудах.
«…Для якутов и бурят, хакасов, алтайцев и тувинцев в итоге пройденной школы близкими и понятными становились традиции итальянской комедии дель арте, условности английского театра «Глобус», даже древнее искусство японского театра Кабуки, но не свое собственное. Сцена – коробка, изобретение французского театра ХYП века, представлялось единственно возможной формой существования современного театра. «Как? Европейское поставить в параллель с национальным? Странно что-то!» Даже Охлопков, иркутянин по рождению, прошел мимо достижений своего ближайшего соседа – якутского народа, предпочтя японский театр Кабуки. почему мы обращаем свои взоры к рок-опере и мюзиклу Запада, тогда как, рядом стоит только руку протянуть, лежат нетронутые богатства народного национального творчества?»
Дед считал, что идея централизованного обучения только в московской и ленинградской школах приведет к «омхачиванию» и усредненной подготовке актера. Исходя из этого, он говорит о большой ценности местных вузов. Мне кажется, появление в нашем городе театрального института – отчасти и его заслуга… это может показаться странным, но тем не менее, доля правды в этом есть. Я убежден, что мысль и идея материальны и имеют силу, а поэтому наконец-то мысль деда проросла… Могу привести как пример его последнюю книгу о Зое Федоровне Булгаковой – знаменитой актрисе, ученице нашей сибирской школы.
Все имеет свойство меняться. Время ставит свои четкие рамки. Но такие люди, как мой дед, не должны быть преданы забвению. Лоллий Баландин был идеалистом, мечтателем, одним из тех, кто продвигал вперед буксующую машину театрального прогресса.
Андрей Елизаров,
студент театрального института.
Вторая премия на конкурсе.